Изгнание
Проходили мимо иноземцы несытые, моавитяне немытые.
Смотрели с вожделеньем на дома наши справные,
черепицей крытые, виноградом увитые,
спрашивали:
— А вы какого народа будете?
Проходили мимо иноземцы любострастные,
агаряне, лицом красные.
Слушали, затаив дыхание, песни наши надрывные,
мандолины призывные, скрипочки заунывные.
Спрашивали:
— А вы какой будете нации?
На вопрошанья племени чужестранного
отвечали мы так:
— Народа избранного,
рождённого от воды и Духа, Божьего рода
сыновья и дочери мы!
Пира званого
гости принаряженные у царского входа.
По сему нация наша — христианская!
Услыхали это богопротивники, всех мастей отщепенцы,
христопродавцы, бесопоклонники, извращенцы.
Сказали: «Надо моавитян на них натравить,
агарян поселить в их стане.
Пусть по-своему с ними разберутся там басурмане,
А у нас готовы для них и подкоп, и мина.
Мы им объявим так:
— Христиане! Если земля вам — чужбина,
нечего тут раскладываться, укореняться, кресты ставить,
Бога своего славить.
Есть теперь среди вас агаряне, моавитяне, —
извольте видеть —
Так что сворачивайтесь, будьте как все и живите в мире».
…Захвачены дома наши ладные, росою умытые,
черепицей покрытые, виноградом увитые,
оплёваны песни наши надрывные,
мандолины призывные, скрипочки заунывные,
разогнаны наши праздники, потоптаны наши свитки,
разорваны белые платья, пурпурные накидки.
Голодные птицы склёвывают крошки нашего хлеба.
Нация христианская изгнана аж на Седьмое небо.
Пророчество
Будет у тебя много свобод, много утрат, много наград,
будет царапать кошачий коготь, пробирать холод собачий,
будет тобою править оленевод, будет и конокрад,
будешь петь средиземноморские песни, среднерусские плачи.
Будет у тебя и жених и муж, и отец, и сын, и дочь, и брат,
будет у тебя и мать, и друг, и подруга, и — целый свиток.
Будет у тебя в винограднике виноград, будет беда, надсад,
яблочки отравленные и сад, полный улиток.
Будет у тебя лента в косе алеть, и закат гореть,
и сердце будет чувствовать каждое дуновенье,
и сны ты будешь разгадывать, и будет у тебя смерть,
будет у тебя погребенье.
Выбери эту жизнь, лёгкий её состав
тайны, любви и боли, музыки и эмали.
В Книге уже описано где-то в одной из глав:
с ночи пыльцу собирали, краски соединяли.
Выбери, чтобы — быть! Выбери, чтобы — стать!
В Книге давно написано на предыдущих страницах:
мать колебалась долго: рожать или не рожать?
Но дитя шевельнулось под ситцевым платьем в птицах!
Осенний псалом
Осенью говорят деревья, от куста передают кусту:
оставь себе лишь себя, оставь себе простоту,
Осыпаются листья, отрываются пуговицы,
ветер к ночи всё злее.
Нитки висят, лохмотья, прорехи в кроне, дыра
Только б концы с концами свести! Иней уже с утра.
Да, но и бедность тоже умеет играть на скрипке!
И стоят посреди зимы, как в пустынном зале.
Пространство и время
1
Спрашиваешь: — Когда?
— Где-то на той неделе.
(Словно бы чуть поодаль — на пне хромом.)
— Где-то в эпоху Грозного…
(Словно у дальней ели.)
— Где-то в Смутное время…
(Словно за тем холмом.)
Густо заварено днями пространство. Битком набито:
не протолкнуться, не вклиниться, чтоб не задеть — в упор
то пролетарий с булыжником глянет темно, сердито,
то зрачком помавает цепкий тушинский вор.
Плотно заселено эпохами всхолмие. Крепко сжато
медленными веками — впритык и заподлицо
время покрыло землю…
— Где-то веке в десятом…
(То ли в сарай запихнули, то ль в сундук под крыльцо.)
Только себя окинешь оком довольным, гордо
голову вскинешь, твёрдо встанешь на землю, ан —
турки уже в Царьграде,
а под Москвою — орды,
моавитяне — в сердце и лупят в свой барабан.
И коль суждено увидеться нам ещё до ухода,
то наша встреча назначена какой-нибудь век назад…
— Где-нибудь через год,
где-то через три года.
Там ещё облако чёрное, как пиратский фрегат.
2
Где-то лет двадцать назад, при царе Горохе, —
это за той горой, которая родила мышь
и на которую махом одним взлетаешь на вдохе, вздохе
и падаешь, как во сне, и летишь, летишь…
То есть попросту — в Тридесятом царстве, под топот конский,
такой хмельной подавали мёд на пиру,
что всех повязали спящими, увели в плен Вавилонский,
и они лишь сейчас очухались на хлёстком чужом ветру.
Глядят, продирая глаза: пески, пёсии мухи,
тарабарские песни, змеи, пронырливые хорьки,
и всё — одни старики. Одни старики и старухи
с немолодыми детьми. Старухи да старики.
3
Спрашиваешь: — Когда?
— Где-то в районе лета,
Где-то около мая, где-то в седьмом часу…
И вот нас туда несёт, на стыках дрожа, карета,
и конь коренной летит и стелется на весу.
Так странствуем мы — то в Рим эпохи упадка, пены,
то в Ерусалим страстной, спускающийся с горы.
И преображается время в пространство, возводит стены
и вновь собирает камни, раскидывает шатры.
Тут что-то царица Савская высматривает на небе,
загадывает, зрачок вперяет — хоть плачь, хоть вынь:
— Когда же увижу вновь возлюбленного моего?
Но жребий
«Где-нибудь после смерти» — гласит ей. Аминь. Аминь.
Пурга
Меж землёй и небом моя постель,
И на воздух ступает нога.
Потому страна моя любит метель,
Что она и сама — пурга.
Изо льда и воды и ветра. Того гляди —
Укачает всех на весу,
Прижимая жалость свою к груди,
Как ребёнка, найденного в лесу.
Потому все линии смещены,
А огни расплывчаты. Близорук
Каждый куст, и призраками луны
Всякий недруг взят на испуг.
Меж землёй и небом колышется колыбель,
Выставляет месяц рога,
Потому страна моя любит метель,
Что она и сама — пурга.
Из порывов и перехлёстов — сон,
На лету — любовь, на суку — ночлег,
А когда душа из тела выходит вон,
Черноту убеляет снег.
Ничего очевидного — только звук:
То ли эпос, то ли Псалтирь,
И дитя больное берёт из рук,
Словно грудь материнскую — ширь.
Крутит-вертит сияющую канитель,
Сшивающую берега,
Потому страна моя любит метель,
Что она и сама — пурга.
Из забвенья, трепета, слёз, могил
Плетущая письмена.
А не так — то Кто её подхватил
На качающие рамена?
Диалог
Являясь в мир, ему говорит душа:
— Посмотри, как я необыкновенна, как хороша!
И всё вокруг оживает от моей красоты,
потому что крепко связаны я и ты.
Моя музыка заливается, и простор поёт.
И всё твоё от моих источников пьёт.
А мир отвечает:
— Ничего в тебе этакого, необычного.
Ты — одна из всех:
пуговица на моём кафтане, на блюде моём — орех.
Стоишь себе среди прочих в общем ряду:
как сосна в лесу или трава в саду.
А душа говорит:
— Во мне райский сад, и лукавый змей, и Адам,
я тебе даю имена, и прозвища тоже дам.
История твоя, мир, у меня с изнанки — выколото тату.
Читается нараспашку и на лету.
А мир отвечает:
— Ты — нищенка, пятаки
собирающая на паперти, в твои кульки
столько ветоши понапихано: детские годы —
«тю-тю», «лю-лю»,
и эти картинки с названием непонятным: «Люблю, люблю».
Говорит душа:
— Я слишком богата, и я могу
обладать морями, сидя на берегу,
крутить так и сяк горою, стоя в низине дней,
и на вершине строю город из небесных камней.
А мир отвечает:
— Кладбище — твой удел.
Растут там паслён, да сурепка, да чистотел.
А мёртвые — заперты в темноте могил.
И за ними ещё никто ниоткуда не приходил!
И никто не видал, чтоб сама по себе душа
возле тела бродила, как возле оставленного малыша.
Говорит душа:
— Всё равно — для Творца я дороже всех:
и тебя, мой мир, и иных миров, и эпох, и вех,
и пространства вместе со временем, и культур.
А когда мне твердят обратное — это — чур!
…Потому, мой мир, как ты весь — из моих костей и составов,
в моей крови,
мне не шли вестей, не диктуй уставов,
за руки не лови.
Не сули мне грош, не дари мне брошь, не толкуй мне ложь, —
шелестя, шурша.
Потому что ты оттого пригож, оттого хорош,
что душа моя хороша!
Две сестры
Если я кого и кликну, это душеньку свою —
белую, несмелую, в жизни неумелую.
Если с кем её сведу я, это с музою моей —
властною, прекрасною да огнеопасною.
Я скажу им: будьте вместе, разлучённых две сестры,
гаданные-жданные девы чужестранные.
Где одна, как хромоножка, там другая поводырь, —
девы странноликие да разноязыкие.
Где одна не понимает, там другая как своя,
родные ли, сводные, да не земнородные.
Где одна огни погасит, там другая свет зажжёт,
местные — не местные, а как есть — чудесные.
Где одна затянет узел, там другая сеть порвёт.
Званые, избранные, а как есть желанные.
Где одна томится жаждой, там другая воду льёт,
где одна блажит и тонет, там другая проплывёт.
Сложные ли, простые, обоюдоострые.
Где одна червей копает, там другую ангел ждёт.
Где одна, как свечка тает, там другая ввысь растёт.
Крученые, витые, да многоочитые.
И когда одна во гробе, то другая — во гробу,
и одна — как бы в утробе, а другая — как во льду.
Ночь идёт, дождями сея поцелуи Елисея,
зимняя, весенняя, аж — до Воскресения.
Плач пророка Ионы
Даже Иона к врагам не хотел идти!
Даже пророк упирался и говорил:
— Господи, почто их хочешь спасти?
Пусть их накажет архангел Твой Михаил!
Даже Иона — и тот: «Не пойду туда!
Пусть себе гибнут, несмысленные, пускай
гром поразит их, морская зальёт вода…
Лучше народ Свой, Господи, обласкай!»
Даже Иона! А я что Тебе? Темно
слово моё и воля моя, как дым,
чтобы ломиться в двери, стучать в окно
к ушлым ниневитянам Твоим седым!
Иль чтоб юнцам, не знающим ни аза,
любящим только снедь, верящим только в плоть,
раскрывать слепые глаза
и толковать величье Твоё, Господь!
Может быть, пусть их? Пусть бы, нажив обол,
протекая меж пальцами как вода,
тихо бы уходили в тёмный шеол,
не оставляя ни памяти, ни следа?
Может, в этом и есть свобода для них — небес
полная пустота и глухой провал,
и чтобы Ты не мешал им, Господи: Сам не лез
и от Себя посыльных не посылал?
И чтобы свыше за ними не наблюдал,
и чтоб их тайных не слышал грёз, темных речей,
за руку не ловил, на слове не поймал:
каждый сам по себе, никому, ничего, ничей…
Выбравший гибель — пусть гибнет: века сего
логика замыкает кольцо.
…Даже пророк не вмещает милосердия Твоего,
плачущее отворачивая лицо!